otonia
Почему японцы любят Чехова?
многабукоф, что были найдены на просторах интернета. Просто чтоб было=)Чехов. «Вишневый сад». Япония. Эти слова, просто поставленные рядом, уже вызывают множество ассоциаций. Чехов, как и вишневый сад, — часть японской жизни. Конечно, дело не в названии знаменитой чеховской пьесы и даже не в том, что элегическая грусть гибнущего под ударом топора вишневого сада отозвалась глубокой болью в душе японцев. Сама личность Чехова, его творческая манера очень близки японской художественной традиции. Характерны названия японских книг, посвященных жизни и творчеству писателя, — «Мой Чехов», «Чехов в моей жизни»… Заглавия говорят сами за себя.
В декабре 1945 года, когда в стране только начинала возрождаться культурная жизнь после войны, в центре Токио, в полуразрушенном здании театра «Юракудза» состоялась первая послевоенная премьера. Это был «Вишневый сад» Чехова. (В последний раз японцы видели его в 1937 году в постановке режиссера Аояма Сугисаку.) Свою критическую статью об этом спектакле, опубликованную в газете «Токио симбун», Аоно Цуруо начал с восклицания: «Вновь возвратился в Японию наш любимый Чехов!»
Один из посетителей чеховской премьеры — Асахи Суэхико, будущий автор книги «Мой Чехов» (1974), вспоминает: «В центре Токио, превратившегося в руины, мы увидели этот спектакль, и щемящая печаль проникла в нашу душу. Слезы навертывались на глаза».
Но для того чтобы произведения Чехова так акклиматизировались на иноземной почве, необходим был прежде всего кропотливый труд целого ряда талантливых переводчиков — этих главных проводников культурного обмена между народами.
Известно, что Чехов считал свои произведения, созданные на чисто русском социальном материале, не интересными для иностранцев. Так, в письме к О.Л. Книппер от 24 октября 1903 года он писал: «…Для чего переводить мою пьесу («Вишневый сад». — К.Р.) на французский язык? Ведь это дико, французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения и только будут скучать».
Опасения Чехова не оправдались. Не только в Европе, но и в Японии, казалось бы, очень далекой от русских культурных традиций, Чехов стал одним из наиболее часто переводимых писателей. «Вишневый сад», например, выходил на японском языке 11 раз в восьми разных переводах только за 1949–1955 годы.
Еще при жизни писателя в Японии были изданы четыре его произведения в переводе Сэнума Каё — выпускницы женской семинарии при русской духовной миссии: «Дачники» и «Альбом» в 1903 году, «Тсс!» и «Бабы» в 1904 году. К началу 20-х годов были переведены почти все основные произведения великого писателя, и японские читатели получили возможность наслаждаться ими и судить о них. Переводчиком «всего» Чехова с русского оригинала был Накамура Хакуё. Собрание сочинений Чехова в 18 томах в его переводе вышло в 1933–1935 годах. Переводы Накамуры Хакуё неоднократно переиздавались и в послевоенные годы. В 1973 году за выдающиеся заслуги в области перевода и популяризации русской литературы Накамура Хакуё был удостоен премии японской Академии искусств.
Не будет преувеличением, если сказать, что сегодня Япония занимает одно из первых мест в мире по количеству, да и по художественному уровню переводов произведений Чехова. Только в 1913 году в Японии одновременно вышли три издания «Вишневого сада»: в переводах Сэнума Каё, Накатани Токутаро и Ито Рокуро.
О трудности донесения чеховских интонаций до японского читателя можно судить, например, по попыткам перевода поговорки «Со свиным рылом в калашный ряд», которую в пьесе произносит Лопахин. Вот три ее варианта в японском переложении.
Накатани: «Шелковый кошелек, выпавший из уха борова, туго набит деньгами».
Ито: «Может быть шелковый кошелек сделан из кожи свиных ушей?»
Сэнума: «Надевать на поросенка костюм».
Накатани и Ито связывали русскую поговорку с шелковым кошельком, так как они переводили чеховскую пьесу с английского языка (You cannot make a silk purse out of sow's ear). Сэнума Каё, переводившая «Вишневый сад» с русского оригинала, подбирает японскую (аналогичную по значению) поговорку «Надевать на жеребенка костюм», но меняет в ней слово «жеребенок» на «поросенок», тем самым как бы приближая перевод к русскому выражению «Со свиным рылом…».
Прочитав «Вишневый сад» в трех японских переводах, Оои Сайку, незадолго до того вернувшийся из поездки в Россию, писал: «Вольный перевод этой поговорки звучал бы примерно так: «Слепень, поддерживающий знакомство с пчелой», или «Стекло в окружении хрусталя», или что-то в этом роде… Мне кажется, перевод госпожи Сэнума «Надевать на поросенка костюм» более всего соответствует оригиналу».
В 1926 году Ёнэкава Масао предложил новый вариант перевода: «Мелкая рыбешка, затесавшаяся среди крупных» (японская поговорка-эквивалент), и он был принят такими известными переводчиками, как Дзиндзай Киёси, Макихара Дзюн, Кавабата Каори.
Однако нашлись и противники. В 1953 году Таканура Тэру дает новый перевод: «Со свиной мордой в благородную компанию». Исияма Сёдзо предложил другой вариант: «Со свиным рылом в булочную».
Так уже многие годы «враждуют» две партии переводчиков: партия «рыбешек» и партия «свиного рыла». Правда, появился и нейтральный вариант — Сасаки Акира: «Тип, не соответствующий своему происхождению». Перевод лишен образности и лаконизма народной поговорки и потому был признан неудачным.
«Дама с собачкой» имеет в Японии более десятка переводов. Здесь нет единого мнения по поводу перевода фразы: «У нас в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине». В примечании к «Даме с собачкой» в Полном собрании сочинений и писем А. П. Чехова (М., 1977, т. 10) сказано: «В Ялте на набережной в 1899 году было два магазина японских изделий: Дементьева А. Ф. и Ятовца С. М.». Так вот, «японский магазин» имеет по крайней мере три разных перевода:
1) «магазин японца» — перевод Хара Такуя; 2) «магазин японских изделий» — перевод Сато Сэйро; 3) «японский магазин» — перевод Накамото Нобуюки. Дело в том, что на японском языке зачастую случаев нельзя сказать отвлеченно «японский магазин», как нельзя сказать просто «сестра». (Такая трудность возникла и при переводе на японский язык «Анны Карениной» Л. Толстого: Анна — младшая или старшая сестра Стивы Облонского? С этим вопросом японский переводчик обратился к самому Льву Николаевичу, который не смог дать точного ответа: для него это было не столь важно.)
Для японцев характерно повышенное внимание к деталям, которые для русских, как правило, не представляют большого значения. Это относится и к работе переводчика над текстом оригинала.
У японцев свой портрет Чехова: человек небольшого роста, с теплыми и нежными глазами, сама скромность и немногословность, в которых заключена мудрость. Очевидно, что этот портрет русского писателя создан в духе национальных японских традиций: величие в малом. Эстетика японцев внешним чертам ложной значительности противопоставляет значительность слабого и малого. Говорят, что один из японских писателей, побывавший в Доме-музее Чехова в Ялте, даже смутился, узнав, что Чехов был под два метра ростом…
Восприятие творчества Чехова в японской литературе также имеет свою специфику. Познакомившись с Достоевским, например, японские писатели начала века были удивлены коренной несхожестью его полифонического романа с традиционным японским романом; один из зачинателей новой литературы — Симадзаки Тосон — тщательно составлял схему «Преступления и наказания», план его сюжетного развития, композиции и т.д. и по этим «чертежам» учился писать роман нового времени.
В восприятии японскими писателями творчества Чехова не было подобного ученичества и подражания. Новеллистическое искусство русского писателя вполне согласовалось с японской художественной традицией. Писатель Дзиндзай Киёси, говоря о характере влияния Чехова на японскую литературу, сравнивает его с «каплей дождя, незаметно впитывающейся в землю». Химический состав этой «капли» был органичен для воспринимающей его почвы.
Как известно, Лев Толстой как главное достоинство чеховского творчества отмечал то, что «оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще». Но эти «понятно» и «сродно» рассматривались обычно на уровне проблематики чеховского творчества, ее современного звучания.
Популярность Чехова в Японии объясняется не только актуальностью поднятых им проблем, но и определенным сродством чеховской поэтики и поэтики японского классического искусства. Восприятие Чехова в Японии необходимо рассматривать в контексте национальной художественной традиции.
Лаконизм чеховского рассказа, его мягкие тона, тончайшие нюансы, склонность писателя оставлять произведения недосказанными, а также внимание к деталям — эта повествовательная манера, не привычная для западного читателя, для японцев была органичной. Чехов возводил краткость в своеобразный эстетический принцип, он говорил, что писатель должен не утопать в мелочах, а уметь жертвовать подробностями ради целого. Тут нельзя не вспомнить знаменитую притчу о мастере Рикю, которую передают в Японии из поколения в поколение: желая вместить красоту в один-единственный стебель повилики, он срезал в своем саду все остальные цветы.
Япония — родина самого короткого в мире стихотворного жанра — хокку: трехстишие вмещает в себя Вселенную. В прозе также утвердилась малая форма «рассказ с ладонь величиной». «Малая краткость», которая сохранилась у Чехова на всю жизнь, искони присуща также и японской литературе. Характерно, что японцы, не находя аналога, например, Достоевскому или Толстому в истории национальной литературы, указывают обычно на их «японских учеников», но с Чеховым дело обстоит иначе. В 1904 году, когда писатель скончался, Хасэгава Тэнкэй в некрологе сравнивал Чехова с Ихара Сайкаку — великим новеллистом XVII века. Восторгаясь мастерством Сига Наоя, одного из крупнейших писателей XX века, Кикути Кан сравнивает его с Чеховым.
Интересно, а как относится к Чехову сам Сига Наоя? «Когда мы читаем произведения Чехова, — пишет он, — то постоянно чувствуем теплые глаза автора, которыми он смотрит на своих персонажей. Человек не всегда по своей природе красив или мужествен. Иногда он бывает безобразным или глупым. Можно даже сказать, что Чехов чаще описывает именно таких людей, но он никогда не смотрит на них злыми глазами. Он нежен к ним, защищает их. Поэтому под пером Чехова безобразное не выглядит безобразным и глупое не выглядит глупым. И читатель чувствует в этом тихую красоту. Эта красота, наверное, результат большого таланта и любви Чехова к людям».
Такое чеховское отношение к объекту художественного изображения понятно и очень близко японцам, воспитанным на национальной классике эпохи Хэйан (VIII–XII вв.) с ее особым вниманием к человеческой личности не в ложно героическом обличье, а в естественности своего индивидуального существования.
Японцы с трудом свыкались с мощным каркасом толстовских эпопей. Даже такой крупный реалист, как Арисима Такэо, восторгавшийся «Анной Карениной» за «благородство идей и суровую красоту действительности», считал недостатком романа сюжетную многолинейность, полифоническую структуру.
Чехова же интересуют часть вместо целого, изображение однократного вместо суммарного. Как писал Томас Манн, «все его творчество — отказ от эпической монументальности». А это легко согласовывалось с японской художественной традицией.
Завороженный прелестью чеховского рассказа «Шуточка», известный писатель Ито Сэй находит в нем нечто японское. В эссе «Очарование Чехова» (1960) он пишет о том, почему эта лирическая миниатюра с грустной развязкой стала одним из его самых любимых произведений: «В предельно естественной и простой, как будто даже и не реалистической манере писатель изображает человеческие радости и печали, причем дает только их наиболее существенный штрих. В этом очарование Чехова. Такие простота и ясность доступны лишь гению».
В «Шуточке» какой-то пустяк из дней юности стал предметом изящного рассказа. Чехов не искал источников вдохновения в сфере исключительного, напротив, он находит лирику в обыденности. Это очень роднит Чехова с японской классикой с ее особым вниманием к повседневности: в любой мелочи, как в капле росы, может отразиться целый мир.
Японцам кажутся вульгарными и безвкусными пышные пионы, сильно пахнущие орхидеи, они находят очарование в полевых цветах, безымянных травах и замшелых камнях. «Во вкусах японцы очень просты и превыше всего ценят естественность, что и показывает их образ жизни», — пишет критик Мацухара Ивао.
Близок японскому мироощущению и чеховский психологизм, его «пропуски» в описании внутреннего мира персонажей. В своей изобразительной манере Чехов всегда оставался верен принципу опоры на отдельные детали, на «частности». Из этих «частностей» у читателя складывалось представление о внутреннем состоянии чеховских героев, их переживаниях. Чехов писал: «В сфере психики тоже частности. Храни Бог от общих мест. Лучше всего избегать описывать душевные состояния героев…» Как известно, современная Чехову критика не сразу уловила новизну чеховского психологизма и высказывала предположения, что писателя вовсе не интересует психология его героев.
Нечто подобное случилось и с японским писателем Танидзаки Дзюнъитиро. Анализируя знаменитый роман Танидзаки «Мелкий снег» (1948), американский исследователь японской литературы Дональд Кин заметил зияющий пропуск в повествовании — отсутствие психологической характеристики жизни героев. «Читая этот роман, — писал Д. Кин, — мы призадумываемся, обнаружив, что в мире чувств японцев есть незаполненное место. Писатель ничего не скрывает от нас и сообщает даже о том, какими зубными щетками пользовались героини. Однако в романе ничего не говорится о том, что испытывала Таэко, когда умер ее любимый. И нам начинает казаться, что, может быть, героине это было все равно. «Мелкий снег» — трудный роман для европейского читателя».
Отмеченные американским исследователем особенности изобразительного искусства Танидзаки, не привычные для европейцев, в сущности, очень напоминают особенности чеховского психологизма, которые в свое время встретили непонимание его современников.
«Страдание, — писал Чехов, — выражать надо так, как они выражаются в жизни, то есть не ногами и не руками, а тоном, взглядом; не жестикуляцией, а грацией».
Чтобы изобразить внутреннее состояние героини, потерявшей любимого человека, Танидзаки, как и Чехов, лишь вскользь говорит о том, что лицо ее осунулось (яцурэ), но она была спокойна. Слово «яцурэ» в данном контексте можно перевести и как «от нее осталась одна тень». По этим скупым внешним признакам автор и предлагает читателю судить о душевных страданиях героини.
В этой связи вспоминается чеховское «Приданое»: писатель рассказывает о горе старой женщины, потерявшей любимую дочь, для которой она из года в год готовила приданое. В окончательном варианте рассказа Чехов даже исключает слово «смерть», достаточно, что на старухе было черное траурное платье.
Своеобразие художественного мышления Чехова можно заметить и в оригинальной концовке его рассказов. Писатель не стремится удивить, поразить читателя перестановкой эпизодов, эффектной, непредвиденной развязкой событий. В рассказе «Невеста», например, по законам традиционной новеллистической композиции развязка должна была быть драматической — бегство из дома героини, отказавшейся выйти замуж за своего жениха, и скандал. Однако в рассказе скандала не происходит. Фабула интересна для автора не движением событий, а движением внутренней жизни героини.
Чехов по-своему понимает роль фабулы в повествовании. Можно назвать рассказы, в которых событийность, по существу, отсутствует («Счастье», «На пути» и др.). Отсутствие действия, по мнению исследователей, как раз и обуславливает философское и поэтическое настроение этих новелл. Вместо «ударной» концовки Чехов как бы приостанавливает движение событий, предоставляя читателю возможность самому поразмыслить о жизни.
Такое понимание Чеховым функции финала в рассказе не могло не привлечь внимания японских читателей, воспитанных на традициях национальной классической поэтики, которая пренебрегала внешним эффектом неожиданной развязки («оти»), предпочитая ей суггестивную форму выражения «ёдзё» — послечувствование, невыраженные эмоции — ассоциативный подтекст, призванный активизировать воображение читателя. Не случайно японцам показался надуманным финал известного рассказа Мопассана «Ожерелье»: украшение из драгоценных камней, которое стоило героине десяти лет упорного труда и лишений, на деле оказалось фальшивым. Новеллистическое действие с «ударной» концовкой — взамен привычного для японца и так много говорящего ему «ёдзё» сводило на нет эстетический эффект произведения Мопассана. Новелла, рассчитанная на внешний эффект, теряет «чистоту», «естественность», а потому и доверие читателя, считают японцы.
Финал в рассказе Чехова, как мы уже заметили, строится не по традиционным законам новеллистической композиции. Но этот не традиционный для западной новеллистики чеховский изобразительный прием естественно «вписывается» в традиции японского искусства. И это, как нам кажется, еще одна причина особой притягательности чеховского творчества для японцев. Не случайно в эссе и статьях японских литераторов довольно часто встречается признание (и не без гордости), что японцы лучше, чем европейцы, понимают тончайшие нюансы чеховских рассказов, повестей и драм.
Тяга японцев к творчеству Чехова, его писательской личности органична. Она связана с их художнической натурой, их эстетическими представлениями о прекрасном.
Ноябрьская ночь.
Антона Чехова читаю.
От изумления немею.
Это трехстишие Асахи Суэхико из его книги «Мой Чехов».
Ким Рёхо
ricolor.org/rz/iaponia/jr/cu/3/
многабукоф, что были найдены на просторах интернета. Просто чтоб было=)Чехов. «Вишневый сад». Япония. Эти слова, просто поставленные рядом, уже вызывают множество ассоциаций. Чехов, как и вишневый сад, — часть японской жизни. Конечно, дело не в названии знаменитой чеховской пьесы и даже не в том, что элегическая грусть гибнущего под ударом топора вишневого сада отозвалась глубокой болью в душе японцев. Сама личность Чехова, его творческая манера очень близки японской художественной традиции. Характерны названия японских книг, посвященных жизни и творчеству писателя, — «Мой Чехов», «Чехов в моей жизни»… Заглавия говорят сами за себя.
В декабре 1945 года, когда в стране только начинала возрождаться культурная жизнь после войны, в центре Токио, в полуразрушенном здании театра «Юракудза» состоялась первая послевоенная премьера. Это был «Вишневый сад» Чехова. (В последний раз японцы видели его в 1937 году в постановке режиссера Аояма Сугисаку.) Свою критическую статью об этом спектакле, опубликованную в газете «Токио симбун», Аоно Цуруо начал с восклицания: «Вновь возвратился в Японию наш любимый Чехов!»
Один из посетителей чеховской премьеры — Асахи Суэхико, будущий автор книги «Мой Чехов» (1974), вспоминает: «В центре Токио, превратившегося в руины, мы увидели этот спектакль, и щемящая печаль проникла в нашу душу. Слезы навертывались на глаза».
Но для того чтобы произведения Чехова так акклиматизировались на иноземной почве, необходим был прежде всего кропотливый труд целого ряда талантливых переводчиков — этих главных проводников культурного обмена между народами.
Известно, что Чехов считал свои произведения, созданные на чисто русском социальном материале, не интересными для иностранцев. Так, в письме к О.Л. Книппер от 24 октября 1903 года он писал: «…Для чего переводить мою пьесу («Вишневый сад». — К.Р.) на французский язык? Ведь это дико, французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения и только будут скучать».
Опасения Чехова не оправдались. Не только в Европе, но и в Японии, казалось бы, очень далекой от русских культурных традиций, Чехов стал одним из наиболее часто переводимых писателей. «Вишневый сад», например, выходил на японском языке 11 раз в восьми разных переводах только за 1949–1955 годы.
Еще при жизни писателя в Японии были изданы четыре его произведения в переводе Сэнума Каё — выпускницы женской семинарии при русской духовной миссии: «Дачники» и «Альбом» в 1903 году, «Тсс!» и «Бабы» в 1904 году. К началу 20-х годов были переведены почти все основные произведения великого писателя, и японские читатели получили возможность наслаждаться ими и судить о них. Переводчиком «всего» Чехова с русского оригинала был Накамура Хакуё. Собрание сочинений Чехова в 18 томах в его переводе вышло в 1933–1935 годах. Переводы Накамуры Хакуё неоднократно переиздавались и в послевоенные годы. В 1973 году за выдающиеся заслуги в области перевода и популяризации русской литературы Накамура Хакуё был удостоен премии японской Академии искусств.
Не будет преувеличением, если сказать, что сегодня Япония занимает одно из первых мест в мире по количеству, да и по художественному уровню переводов произведений Чехова. Только в 1913 году в Японии одновременно вышли три издания «Вишневого сада»: в переводах Сэнума Каё, Накатани Токутаро и Ито Рокуро.
О трудности донесения чеховских интонаций до японского читателя можно судить, например, по попыткам перевода поговорки «Со свиным рылом в калашный ряд», которую в пьесе произносит Лопахин. Вот три ее варианта в японском переложении.
Накатани: «Шелковый кошелек, выпавший из уха борова, туго набит деньгами».
Ито: «Может быть шелковый кошелек сделан из кожи свиных ушей?»
Сэнума: «Надевать на поросенка костюм».
Накатани и Ито связывали русскую поговорку с шелковым кошельком, так как они переводили чеховскую пьесу с английского языка (You cannot make a silk purse out of sow's ear). Сэнума Каё, переводившая «Вишневый сад» с русского оригинала, подбирает японскую (аналогичную по значению) поговорку «Надевать на жеребенка костюм», но меняет в ней слово «жеребенок» на «поросенок», тем самым как бы приближая перевод к русскому выражению «Со свиным рылом…».
Прочитав «Вишневый сад» в трех японских переводах, Оои Сайку, незадолго до того вернувшийся из поездки в Россию, писал: «Вольный перевод этой поговорки звучал бы примерно так: «Слепень, поддерживающий знакомство с пчелой», или «Стекло в окружении хрусталя», или что-то в этом роде… Мне кажется, перевод госпожи Сэнума «Надевать на поросенка костюм» более всего соответствует оригиналу».
В 1926 году Ёнэкава Масао предложил новый вариант перевода: «Мелкая рыбешка, затесавшаяся среди крупных» (японская поговорка-эквивалент), и он был принят такими известными переводчиками, как Дзиндзай Киёси, Макихара Дзюн, Кавабата Каори.
Однако нашлись и противники. В 1953 году Таканура Тэру дает новый перевод: «Со свиной мордой в благородную компанию». Исияма Сёдзо предложил другой вариант: «Со свиным рылом в булочную».
Так уже многие годы «враждуют» две партии переводчиков: партия «рыбешек» и партия «свиного рыла». Правда, появился и нейтральный вариант — Сасаки Акира: «Тип, не соответствующий своему происхождению». Перевод лишен образности и лаконизма народной поговорки и потому был признан неудачным.
«Дама с собачкой» имеет в Японии более десятка переводов. Здесь нет единого мнения по поводу перевода фразы: «У нас в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине». В примечании к «Даме с собачкой» в Полном собрании сочинений и писем А. П. Чехова (М., 1977, т. 10) сказано: «В Ялте на набережной в 1899 году было два магазина японских изделий: Дементьева А. Ф. и Ятовца С. М.». Так вот, «японский магазин» имеет по крайней мере три разных перевода:
1) «магазин японца» — перевод Хара Такуя; 2) «магазин японских изделий» — перевод Сато Сэйро; 3) «японский магазин» — перевод Накамото Нобуюки. Дело в том, что на японском языке зачастую случаев нельзя сказать отвлеченно «японский магазин», как нельзя сказать просто «сестра». (Такая трудность возникла и при переводе на японский язык «Анны Карениной» Л. Толстого: Анна — младшая или старшая сестра Стивы Облонского? С этим вопросом японский переводчик обратился к самому Льву Николаевичу, который не смог дать точного ответа: для него это было не столь важно.)
Для японцев характерно повышенное внимание к деталям, которые для русских, как правило, не представляют большого значения. Это относится и к работе переводчика над текстом оригинала.
У японцев свой портрет Чехова: человек небольшого роста, с теплыми и нежными глазами, сама скромность и немногословность, в которых заключена мудрость. Очевидно, что этот портрет русского писателя создан в духе национальных японских традиций: величие в малом. Эстетика японцев внешним чертам ложной значительности противопоставляет значительность слабого и малого. Говорят, что один из японских писателей, побывавший в Доме-музее Чехова в Ялте, даже смутился, узнав, что Чехов был под два метра ростом…
Восприятие творчества Чехова в японской литературе также имеет свою специфику. Познакомившись с Достоевским, например, японские писатели начала века были удивлены коренной несхожестью его полифонического романа с традиционным японским романом; один из зачинателей новой литературы — Симадзаки Тосон — тщательно составлял схему «Преступления и наказания», план его сюжетного развития, композиции и т.д. и по этим «чертежам» учился писать роман нового времени.
В восприятии японскими писателями творчества Чехова не было подобного ученичества и подражания. Новеллистическое искусство русского писателя вполне согласовалось с японской художественной традицией. Писатель Дзиндзай Киёси, говоря о характере влияния Чехова на японскую литературу, сравнивает его с «каплей дождя, незаметно впитывающейся в землю». Химический состав этой «капли» был органичен для воспринимающей его почвы.
Как известно, Лев Толстой как главное достоинство чеховского творчества отмечал то, что «оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще». Но эти «понятно» и «сродно» рассматривались обычно на уровне проблематики чеховского творчества, ее современного звучания.
Популярность Чехова в Японии объясняется не только актуальностью поднятых им проблем, но и определенным сродством чеховской поэтики и поэтики японского классического искусства. Восприятие Чехова в Японии необходимо рассматривать в контексте национальной художественной традиции.
Лаконизм чеховского рассказа, его мягкие тона, тончайшие нюансы, склонность писателя оставлять произведения недосказанными, а также внимание к деталям — эта повествовательная манера, не привычная для западного читателя, для японцев была органичной. Чехов возводил краткость в своеобразный эстетический принцип, он говорил, что писатель должен не утопать в мелочах, а уметь жертвовать подробностями ради целого. Тут нельзя не вспомнить знаменитую притчу о мастере Рикю, которую передают в Японии из поколения в поколение: желая вместить красоту в один-единственный стебель повилики, он срезал в своем саду все остальные цветы.
Япония — родина самого короткого в мире стихотворного жанра — хокку: трехстишие вмещает в себя Вселенную. В прозе также утвердилась малая форма «рассказ с ладонь величиной». «Малая краткость», которая сохранилась у Чехова на всю жизнь, искони присуща также и японской литературе. Характерно, что японцы, не находя аналога, например, Достоевскому или Толстому в истории национальной литературы, указывают обычно на их «японских учеников», но с Чеховым дело обстоит иначе. В 1904 году, когда писатель скончался, Хасэгава Тэнкэй в некрологе сравнивал Чехова с Ихара Сайкаку — великим новеллистом XVII века. Восторгаясь мастерством Сига Наоя, одного из крупнейших писателей XX века, Кикути Кан сравнивает его с Чеховым.
Интересно, а как относится к Чехову сам Сига Наоя? «Когда мы читаем произведения Чехова, — пишет он, — то постоянно чувствуем теплые глаза автора, которыми он смотрит на своих персонажей. Человек не всегда по своей природе красив или мужествен. Иногда он бывает безобразным или глупым. Можно даже сказать, что Чехов чаще описывает именно таких людей, но он никогда не смотрит на них злыми глазами. Он нежен к ним, защищает их. Поэтому под пером Чехова безобразное не выглядит безобразным и глупое не выглядит глупым. И читатель чувствует в этом тихую красоту. Эта красота, наверное, результат большого таланта и любви Чехова к людям».
Такое чеховское отношение к объекту художественного изображения понятно и очень близко японцам, воспитанным на национальной классике эпохи Хэйан (VIII–XII вв.) с ее особым вниманием к человеческой личности не в ложно героическом обличье, а в естественности своего индивидуального существования.
Японцы с трудом свыкались с мощным каркасом толстовских эпопей. Даже такой крупный реалист, как Арисима Такэо, восторгавшийся «Анной Карениной» за «благородство идей и суровую красоту действительности», считал недостатком романа сюжетную многолинейность, полифоническую структуру.
Чехова же интересуют часть вместо целого, изображение однократного вместо суммарного. Как писал Томас Манн, «все его творчество — отказ от эпической монументальности». А это легко согласовывалось с японской художественной традицией.
Завороженный прелестью чеховского рассказа «Шуточка», известный писатель Ито Сэй находит в нем нечто японское. В эссе «Очарование Чехова» (1960) он пишет о том, почему эта лирическая миниатюра с грустной развязкой стала одним из его самых любимых произведений: «В предельно естественной и простой, как будто даже и не реалистической манере писатель изображает человеческие радости и печали, причем дает только их наиболее существенный штрих. В этом очарование Чехова. Такие простота и ясность доступны лишь гению».
В «Шуточке» какой-то пустяк из дней юности стал предметом изящного рассказа. Чехов не искал источников вдохновения в сфере исключительного, напротив, он находит лирику в обыденности. Это очень роднит Чехова с японской классикой с ее особым вниманием к повседневности: в любой мелочи, как в капле росы, может отразиться целый мир.
Японцам кажутся вульгарными и безвкусными пышные пионы, сильно пахнущие орхидеи, они находят очарование в полевых цветах, безымянных травах и замшелых камнях. «Во вкусах японцы очень просты и превыше всего ценят естественность, что и показывает их образ жизни», — пишет критик Мацухара Ивао.
Близок японскому мироощущению и чеховский психологизм, его «пропуски» в описании внутреннего мира персонажей. В своей изобразительной манере Чехов всегда оставался верен принципу опоры на отдельные детали, на «частности». Из этих «частностей» у читателя складывалось представление о внутреннем состоянии чеховских героев, их переживаниях. Чехов писал: «В сфере психики тоже частности. Храни Бог от общих мест. Лучше всего избегать описывать душевные состояния героев…» Как известно, современная Чехову критика не сразу уловила новизну чеховского психологизма и высказывала предположения, что писателя вовсе не интересует психология его героев.
Нечто подобное случилось и с японским писателем Танидзаки Дзюнъитиро. Анализируя знаменитый роман Танидзаки «Мелкий снег» (1948), американский исследователь японской литературы Дональд Кин заметил зияющий пропуск в повествовании — отсутствие психологической характеристики жизни героев. «Читая этот роман, — писал Д. Кин, — мы призадумываемся, обнаружив, что в мире чувств японцев есть незаполненное место. Писатель ничего не скрывает от нас и сообщает даже о том, какими зубными щетками пользовались героини. Однако в романе ничего не говорится о том, что испытывала Таэко, когда умер ее любимый. И нам начинает казаться, что, может быть, героине это было все равно. «Мелкий снег» — трудный роман для европейского читателя».
Отмеченные американским исследователем особенности изобразительного искусства Танидзаки, не привычные для европейцев, в сущности, очень напоминают особенности чеховского психологизма, которые в свое время встретили непонимание его современников.
«Страдание, — писал Чехов, — выражать надо так, как они выражаются в жизни, то есть не ногами и не руками, а тоном, взглядом; не жестикуляцией, а грацией».
Чтобы изобразить внутреннее состояние героини, потерявшей любимого человека, Танидзаки, как и Чехов, лишь вскользь говорит о том, что лицо ее осунулось (яцурэ), но она была спокойна. Слово «яцурэ» в данном контексте можно перевести и как «от нее осталась одна тень». По этим скупым внешним признакам автор и предлагает читателю судить о душевных страданиях героини.
В этой связи вспоминается чеховское «Приданое»: писатель рассказывает о горе старой женщины, потерявшей любимую дочь, для которой она из года в год готовила приданое. В окончательном варианте рассказа Чехов даже исключает слово «смерть», достаточно, что на старухе было черное траурное платье.
Своеобразие художественного мышления Чехова можно заметить и в оригинальной концовке его рассказов. Писатель не стремится удивить, поразить читателя перестановкой эпизодов, эффектной, непредвиденной развязкой событий. В рассказе «Невеста», например, по законам традиционной новеллистической композиции развязка должна была быть драматической — бегство из дома героини, отказавшейся выйти замуж за своего жениха, и скандал. Однако в рассказе скандала не происходит. Фабула интересна для автора не движением событий, а движением внутренней жизни героини.
Чехов по-своему понимает роль фабулы в повествовании. Можно назвать рассказы, в которых событийность, по существу, отсутствует («Счастье», «На пути» и др.). Отсутствие действия, по мнению исследователей, как раз и обуславливает философское и поэтическое настроение этих новелл. Вместо «ударной» концовки Чехов как бы приостанавливает движение событий, предоставляя читателю возможность самому поразмыслить о жизни.
Такое понимание Чеховым функции финала в рассказе не могло не привлечь внимания японских читателей, воспитанных на традициях национальной классической поэтики, которая пренебрегала внешним эффектом неожиданной развязки («оти»), предпочитая ей суггестивную форму выражения «ёдзё» — послечувствование, невыраженные эмоции — ассоциативный подтекст, призванный активизировать воображение читателя. Не случайно японцам показался надуманным финал известного рассказа Мопассана «Ожерелье»: украшение из драгоценных камней, которое стоило героине десяти лет упорного труда и лишений, на деле оказалось фальшивым. Новеллистическое действие с «ударной» концовкой — взамен привычного для японца и так много говорящего ему «ёдзё» сводило на нет эстетический эффект произведения Мопассана. Новелла, рассчитанная на внешний эффект, теряет «чистоту», «естественность», а потому и доверие читателя, считают японцы.
Финал в рассказе Чехова, как мы уже заметили, строится не по традиционным законам новеллистической композиции. Но этот не традиционный для западной новеллистики чеховский изобразительный прием естественно «вписывается» в традиции японского искусства. И это, как нам кажется, еще одна причина особой притягательности чеховского творчества для японцев. Не случайно в эссе и статьях японских литераторов довольно часто встречается признание (и не без гордости), что японцы лучше, чем европейцы, понимают тончайшие нюансы чеховских рассказов, повестей и драм.
Тяга японцев к творчеству Чехова, его писательской личности органична. Она связана с их художнической натурой, их эстетическими представлениями о прекрасном.
Ноябрьская ночь.
Антона Чехова читаю.
От изумления немею.
Это трехстишие Асахи Суэхико из его книги «Мой Чехов».
Ким Рёхо
ricolor.org/rz/iaponia/jr/cu/3/
@темы: чужое, книги, цитаты, интересное